Приход церкви Святого Равноапостольного князя Владимира на Ланской

       Русская Православная Церковь. Московский Патриархат.

       Санкт-Петербургская Епархия. Большеохтинское Благочиние

на главную

жизнь общины

контакты

Владимир Дмитриевич Новосильцев, потомок графов Орловых, по богатству, родству и связям принадлежал к высшему петербургскому кругу. Окончив иезуитскую школу одним из первых учеников, Новосильцев вскоре становится флигель-адъютантом. Перед ним открывалась самая блестящая карьера. Красота и веселый характер Марии Черновой, дочери бедной и незнатной помещицы, покорили Новосильцева. Он сделал предложение, которое было принято, и просил согласия своей матери на брак. Е. В. Новосильцева считала, что ее единственному сыну необходимо выбрать более удачную партию, и в письме не дала Новосильцеву разрешения на брак.

«Разочарование ли в любви или боязнь гнева матери, но только Новосильцев по получении письма, не долго думая, простился с невестой, с обещанием возвратиться скоро, и с того времени прекратил с нею все сношения». Ходили слухи о том, что Новосильцев приезжал в Петербург, но у Черновых он не появился.

Брат Марии Черновой Константин Пахомович с разрешения великого князя и государя, который «проливал слезы восхищения», отправился в Москву, разыскал Новосильцева и потребовал объяснений. Дело чуть не дошло до дуэли. Однако  Новосильцев подтвердил свое намерение жениться на Черновой, а К. Чернова во избежание недоразумений генерал-губернатор Москвы выслал из города. Приехав в Петербург, Новосильцев возобновил визиты к Черновым, но свадьба была отложена на полгода. Тем временем мать Новосильцева обратилась за помощью к фельдмаршалу графу Сакену, под началом которого в звании генерал-майора служил отец Марии Черновой. Под давлением Сакена отец присылает Новосильцеву письменный отказ от его предложения. «Подпоручик Чернов, чувствуя, что главной причиной сего был Новосильцев, сделал ему вызов», — пишет К. Ф. Рылеев в «Записке о поединке Новосильцева с Черновым». Условия поединка были назначены самые тяжелые. Секундантом К. Чернова был Рылеев. Перед дуэлью К. Чернов пишет записку, где говорит: «Дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности, обещает мне смерть... Хочу кончить с собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».

Оба юноши двадцати лет на дуэли получили смертельные раны. Тяжело страдая, Новосильцев беспокоился о том, оказана ли Чернову помощь врача, всю ночь посылал узнавать о состоянии своего «противника» и говорил, что не желал ему «ни смерти, ни страдания».

Похороны Чернова, который был одним из членов тайного общества, «послужили для первой открытой манифестации декабристов, собравшихся на них в полном составе». Хоронившие его товарищи собрали между собой 10 000 рублей для памятника, чтобы флигель-адъютант Новосильцев даже в этой траурной церемонии не мог превзойти поручика. Соперничество слышалось даже в похоронах. «Похоронный поезд его (Новосильцева) как аристократа сопровождало великое множество карет — поверить трудно; это взбудоражило все либеральные умы; решено было, когда Чернов умрет, чтобы за его гробом не смело следовать ни одного экипажа, а все, кому угодно быть при похоронах, шли бы пешком, и действительно, страшная толпа шла за этим, хоть и дворянским, но все-таки не аристократическим гробом — человек 400. Это было что-то грандиозное».
Декабрист Е. П. Оболенский вспоминал:
«Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища. Все, что мыслило, чувствовало, соединилось здесь в безмолвной процессии и безмолвно выразило сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, каждым сознаваемую и сознательно, и бессознательно; защиту слабого против сильного, скромного против гордого». Дуэль эта носила характер общественного поединка защиты высокой идеи и вызвала широкий резонанс.

Потеряв по собственной вине единственного сына, Е. В. Новосильцева очень печалилась и, желая искупить грех, приобрела постоялый двор в Лесном, где умер ее сын и, истратив около 1 миллиона рублей, возвела на этом месте богадельню и церковь.

9 сентября 1988г. на месте дуэли открыт оригинальный памятник.

ДУЭЛЬ НОВОСИЛЬЦЕВА С ЧЕРНОВЫМ

В Петербурге, на Выборгской стороне, при въезде с Ланского шоссе в Лесной, на небольшой возвышенной площади, стоит каменная церковь св. Владимира, более известная под названием Новосильцевской. Название это присвоено ей потому, что она воздвигнута фрейлиной Новосильцевой на том месте, где умер ее единственный сын, флигель-адъютант Владимир Дмитриевич Новосильцев, получивший смертельную рану на дуэли с подпоручиком Семеновского полка Черновым. О дуэли их, возбудившей в свое время много толков в тогдашнем петербургском обществе, имеются кой-какие печатные сведения, но недавно известный наш археолог и собиратель рукописей А. А. Титов сообщил нам любопытное письмо одного из близких к Новосильцевым лиц, Николая Прокофьевича Пражевского, который находился при кончине Новосильцева и подробно описал его матери последние минуты жизни ее несчастного сына[1]. Прежде, чем приведем это письмо, считаем нелишним напомнить в общих чертах о печальной катастрофе, погубившей две молодые жизни.

Екатерина Владимировна Новосильцева была старшей дочерью графа Владимира Григорьевича Орлова, родного   брата   фаворита   императрицы   Екатерины II,

князя Григория Орлова, и известного графа Алексея Орлова-Чесменского. Пожалованная почти в пеленках фрейлиной, воспитанная в строгих правилах аристократической семьи, вращаясь постоянно при дворе и в высшем круге общества в Петербурге и. Москве, она вышла в 1799 г. замуж по любви за бригадира Дмитрия Александровича Новосильцева. Брак этот не был счастлив. Уже через три месяца после него брат новобрачной, граф Григорий Владимирович, писал своему зятю графу Панину, что новый член семьи возбуждает против себя всех своею вспыльчивостью и заносчивостью. Едва прошел год как супруги разошлись, и всю остальную жизнь провели врозь. Граф Владимир Григорьевич, огорченный тем, что дочь его должна лишиться радостей семейной жизни, которые он ставил выше всего на свете, пытался однажды примирить супругов, но, будучи крайне оскорблен запальчивыми речами Новосильцева, пришел к убеждению, что с этим человеком невозможно ужиться никакому существу, хотя бы и с ангельским характером[2]. Екатерина Владимировна имела одного сына, составлявшего ее единственное утешение. Она боготворила его и посвятила всю свою жизнь заботам о нем. Когда он подрос, Новосильцева переселилась из Москвы в Петербург и отдала его в ие­зуитскую школу, считавшуюся тогда лучшим учебным заведением. В ней преподавали, как значилось в программе: «языки латинский, французский и русский, а желающим немецкий и английский, историю священную и гражданскую, древнюю и новую, баснословие, землеописание, летосчисление, словесность, риторику, логику, метафизику, различные отрасли математики, начальные основания права естественного, гражданского и политического». Курс был шестилетний, с платой по тысяче рублей в год. Но при этом тайной и главнейшей целью иезуитов было превращение русских православных детей в латинян и космополитов, православному священнику был предоставлен только один урок в неделю, Закон Божий изучался по римскому катехизису, а Евангелие и молитвы читались по-латыни[3]. Новосильцев кончил курс одним из первых и вообще подавал самые лучшие надежды. Как и все внуки графа Владимира Григорьевича Орлова, он был очень высокого роста, красив, любил музыку, играл хорошо на кларнете, изящно танцевал и ловко дрался на рапирах[4]. По выходе из школы он поступил на службу в лейб-гусарский полк, назначен по производстве в офицеры адъютантом к главнокомандующему первой армией фельдмаршалу графу Сакену, а в 1822 году сделан флигель-адъютантом. Таким образом, ему открывалась самая блестящая карьера.

Штаб первой армии был расположен в городе Старом Быхове Могилевской губернии, где в числе других чинов проживал генерал-аудитор армии, генерал-майор Чернов с женой и дочерью. Сыновья его служили офицерами в армейских полках, и один из них, Константин, был случайно переведен в лейб-гвардии Семеновский полк, когда после раскассирования этого полка в 1824 году, вследствие возникших в нем беспорядков, он был вновь сформирован из армейских батальонов. Черновы, были люди небогатые, простые, но весьма радушные, и штабные офицеры охотно посещали их дом, привлекаемые в особенности молоденькой Черновой, отличавшейся редкой красотой и веселым характером. В бытность свою адъютантом графа Сакена, Новосильцев также познакомился с Черновыми, сделался их частым гостем и скоро влюбился в их дочь, которая отвечала ему взаимностью. По своим личным достоинствам, богатству и положению в свете Новосильцев был видным женихом для всякой девушки, тем более для бедной и незнатной, как Чернова. Когда Новосильцев был сделан флигель-адъютантом и уехал в Петербург, Чернова с дочерью вскоре также перебралась в столицу. Здесь молодые люди еще более сблизились, и наконец Новосильцев сделал формальное предложение. Разумеется, согласие матери и дочери было полное. Сговор и обручение состоялись в августе 1824 года. Новосильцев обращался с девицей Черновой как с нареченной невестой, ездил с нею один в кабриолете по городу и окрестностям и вообще в обращении с нею держал себя в той степени сближения, которая допускается только между женихом и невестой[5]. В порыве любви и очарования он забыл, что у него есть мать и дед, гордые своим происхождением и положением в свете, без согласия которых он не мог жениться. Скоро, однако, он опомнился, написал матери и, как следовало ожидать, получил безусловный отказ и строгое приказание немедленно прекратить всякие сношения с семейством Черновых. Между тем срок, назначенный для свадьбы, приближался, и Новосильцев решил сделать попытку лично упросить мать дать согласие на его женитьбу. С этой целью, под предлогом болезни отца, он отправился в Москву, дав слово возвратиться через три недели. С дороги он писал своей невесте, но по прибытии в Москву, подчиняясь настойчивому требованию матери, прекратил переписку и не только не вернулся к назначенному времени, но оставил семейство Черновых в течение трех месяцев без всякой вести о себе. До сведения Черновых дошло, что Новосильцев приезжал в Петербург, однако не только не был у невесты, но даже не уведомил о себе. Это обстоятельство убедило их, что Новосильцев порвал с ними всякие отношения и избегал всяких объяснений. Тогда братья Черновы, считая честь своей сестры оскорбленной, решили потребовать удовлетворения от оскорбителя. В ноябре Сергей Чернов писал из Старого Быхова брату Константину в Петербург: «Желательно, чтобы Новосильцев был нашим зятем, но ежели сего нельзя, то надо сделать, чтобы он умер холостым, хотя сие прелестное творение заслуживает и лучшей участи». Вследствие этого письма Константин Чернов, поехал в Москву, послав предварительно Новосильцеву вызов в весьма дерзких выражениях. По-видимому, цель поездки была известна не только великому князю Михаилу Павловичу, но и государю, и одобрена им. По крайней мере, Сергей Чернов писал по этому поводу брату: «Когда папенька узнал, что великий князь, зная, для чего ты едешь в Москву, с позволения государя, сам дозволил тебе сию поездку, то он совершенно успокоился и проливал слезы восхищения». Мать Новосильцева, узнав о приезде Чернова и его намерениях, обратилась к посредничеству московского генерал-губернатора, князя Д. В. Голицына, который пригласил  к себе обоих противников. После объяснений в присутствии князя Голицына и других лиц Новосильцев объявил, что никогда не оставлял намерения жениться на Черновой, после чего Чернов извинился в том, что сомневался в его честности. Мать Новосильцева тогда же письменно изъявила родителям Черновой о своем согласии на брак сына с их дочерью. Новосильцев дал обещание совершить свадьбу в течение шести месяцев, говоря, что отлагает ее единственно потому, чтобы не дать повода говорить, будто он вынужден к тому угрозами.  Казалось, дело приняло  благоприятный оборот, и Новосильцев и Чернов возвратились в Петербург. Однако же вскоре Новосильцев вдруг сделал Чернову вызов, ссылаясь на будто бы разглашаемые им слухи, что он принудил его жениться. После нового объяснения Но­восильцев удовлетворился уверением Чернова, что тот не распускал подобных слухов, и подтвердил при посредниках, что, согласно ранее данному обещаю, женится в течение назначенного времени.

Когда истек срок исполнения обязательства, Чернов потребовал, чтобы Новосильцев отправился к его отцу в Старый Быхов, где находились также и его мать с сестрой, и там обвенчался. Новосильцев снова письменно подтвердил свое обещание, но медлил отъездом. В это время Чернов получил от отца письмо, в котором тот извещал, что фельдмаршал граф Сакен, очевидно, по просьбе матери Новосильцева, под угрозой больших неприятностей, заставил его послать Новосильцеву письменный отказ. Тогда Константин Чернов, 8 сентября, сделал Новосильцеву формальный вызов, который и был принят. Секундантами со стороны Чернова были полковник Герман и родственник Черновых поэт К. Ф. Рылеев, а со стороны Новосильцева ротмистр Реад и подпоручик Шипов[6].

Условия дуэли были установлены самые тяжелые: 1) стреляться на барьер, дистанция восемь шагов с расходом по пяти; 2) дуэль кончается первою раною при четном выстреле, в противном случае, если раненый сохранил заряд, то имеет право стрелять, хотя лежащий; если же того не будет в силах сделать, то поединок полагается вовсе и навсегда прекращенным; 3) вспышка не в счет, равно осечка; секунданты обязаны в таком случае оправить кремень и подсыпать пороху; 4) тот, кто сохранил последний выстрел, имеет право подойти сам и подозвать своего противника к назначенному барьеру.

Отправляясь на поединок, Константин Чернов оставил следующую записку:

«Бог волен в жизни, но дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности, обещает мне смерть, и потому прошу господ секундантов моих объявить всем родным и людям благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в воображении Новосильцева. Я никогда не говорил пред отъездом в Москву, что сбираюсь принудить его к женитьбе на моей сестре. Никогда не говорил я, что к тому принудили его по приезде, и торжественно объявляю это словом офицера. Мог ли я желать себе зятя, которого бы можно было по пистолету вести под венец? Захотел ли бы я подобным браком сестры обесславить свое семейство? Оскорбления, нанесенные моей фамилии, вызвали меня в Москву, но уверения Новосильцева в неумышленности его поступка заставили меня извиниться перед ним в дерзком моем  письме к нему и, казалось, искреннее примирение окончило все дело. Время показало, что это была одна игра, вопреки заверения Новосильцева и ручательства благородных его секундантов[7]. Стреляюсь на три шага как за дело семейственное, ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей преступил все законы чести, общества и человечества. Пусть я паду, но пусть падет и он в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».

Дуэль состоялась 10 сентября, в 6 часов утра, за Выборгской заставой, в Лесном; оба противника выстрелили одновременно друг в друга на расстоянии нескольких шагов, и оба были смертельно ранены. Чернов был отвезен на свою квартиру в Семеновских казармах Рылеевым, а Новосильцев перенесен в ближайшую от места дуэли харчевню, где и умер после жестоких страданий. Приводим письмо Пражевского к матери Новосильцева, находившейся в Петербурге и ничего не знавшей о предстоящей дуэли, которую сын тщательно от нее скрывал.

«Милостивая государыня Екатерина Владимировна!

Приступая к исполнению поручения вашего, состоящего в описании всех происшествий, относящихся к милому незабвенному сыну вашему со времени полученной им раны до последней минуты его жизни, сожалею о том, что Провидение не одарило меня теми способностями, с коими мог бы я изобразить во всем величии твердость духа и спокойствие, с которыми добродетельный двадца­типятилетний юноша ожидал своей кончины. Истина вознаградит недостаток красноречия — вы желали первой.

Кажется, не излишним будет напомнить вам, что милый юноша 9 сентября, в вечеру пред роковым днем, дабы сколь можно более успокоить вас и отклонить самомалейшее с вашей стороны подозрение о решенном уже наутро поединке, занимался у вас весь вечер с г. Лизогубом музыкою так покойно, что ни вам, ни окружающим—никому не могло прийти на мысль, что выражающий приятные звуки кларнета юноша через несколько часов должен идти на смерть. Так готовится встретить оную душа праведная. 10-го числа, на рассвете, узнал я о месте поединка и поспешно отправился туда с гг. Васильцовским и Лизогубом. Лишь только приблизились мы к месту, то услышали выстрел, а за ним минуты через две и другой. Здесь уже мы бежали на помощь. Слова, произнесенные сыном вашим довольно громко: «Ах, Боже мой! Пособите ему, удостоверьте нас, что он жив». Вслед за сим встретили мы и его самого, идущего довольно твердо. Секундант, державший его за руку, сказал нам: «Поддерживайте его, у него пуля в боку». «Да,—сказал нам незабвенный юноша, улыбаясь,—я ранен и, кажется, не легко». Более трехсот шагов шел он, поддерживаемый нами, до ближайшего дома и говорил: «Не понимаю, каким образом нанес я жестокий удар Чернову». Владимир Дмитриевич, ране­ный уже в бок пулею, которая там и осталась, выстрелил, и пуля, попав Чернову в правый бок лба, повергла его на землю полумертвым. Войдя в дом, пустили благородному юноше кровь. В это время сделался с ним обморок, продолжавшийся не более двух минут. По перевязке раны и правой руки, из коей пущена была кровь, мы его подняли и думали проводить до кареты, но он, вышед в другую комнату, начал падать, просил нас его положить, говоря, что внутренность его как в огне и что малейшее движение удваивает его страда­ния. Тогда, положив его на наши шинели и видя, что страдания его увеличиваются, мы отложили предположение наше везти его в город, отыскали кровать с постелью и, переложив его с трудом на оную, поставили в отдельную комнату. Вслед за сим привезен был доктор Аренд, который, осмотрев рану страдальца, объявил нам, что рана смертельна, и что из тысячи подобных выздоравливает один. Убийственный приговор доктора привел нас в отчаяние, но мы старались скрывать оное от больного. Страдания его между тем увеличивались, и он объявил нам с твердостию, что не надеется уже встать с постели, просил священника, за которым послали человека; посланный не в дальнем расстоянии встретил едущего священника, остановя, просил его воротиться за Святыми Дарами, в ответ получил, что он их везет к больному, и согласился прежде посетить нашего возлюбленного страдальца.  Исполнив долг христианский, незабвенный юноша, прекрасное чело коего покрыто было смертною бледностию, сказал нам: «Итак, пришел мой конец. Ежели за некоторую неоснователь­ность поступка моего относительно семейства Черновых, в который вовлечен я был неопытностью моею, должен  заплатить  жизнию,  то  без  ропота  переношу предназначение неисповедимых судеб. Умираю с чистою совестию. Каков Чернов? — продолжал он,— ради Бога, узнайте. Невольно нанесенная мною ему рана терзает меня жестоко». Для успокоения страдальца мы объявили ему,  что  Чернов  получил  от пули сильную рану в голову, но что жизнь его вне опасности. «Слава Богу!—воскликнул благородный юноша.— Ни смерти, ни страдания я ему не желал. Не известно ли вам,— говорил он,— что делается с маменькою? Происшествие это нанесет ей жестокий удар. Как бы я желал с нею видеться!» Помышляя о спасении его и зная, что свидание ваше с ним к страданиям от раны прибавило бы ему страдания душевные,   мы  объявили,  что,  когда  он  получит облегчение,  тогда  перевезем его  в город,  а до того надобно отложить намерение видеться с маменькою, что мы  имеем  об вас известие,  и  что  вы,  при  всем огорчении вашем, согласны отложить свидание на несколько дней.  Разнесшийся в городе слух о поединке привлек к нам с посещениями добрых приятелей и знакомых милого юноши. Непритворное всех участие ободряло его, и когда к ночи все разъезжались, он сказал нам: «Участие, приемлемое во мне людьми, известными по правилам  чести  и  благородства,  доказывает,  что я умел исполнить долг свой. Ежели кто-нибудь, не зная меня, мог усомниться в этом, то настоящий опыт выведет того из заблуждения. Впрочем, при последних уже, может быть, минутах жизни могу сказать смело, что чистый в совести моей не страшусь клеветы». В ночь посылал узнавать о положении  Чернова.  К рассвету только начал понемногу засыпать, но страдания препятствовали, и сон был прерывающийся, так что и четверти часа сряду он не мог уснуть. На другой день (11-го числа) милый юноша обрадован был привезенными ему мною об вас известиями. Я отлучился от него к вам на несколько минут. Удвоившееся число посетителей веселило его немало. В полдень мы его приподняли, дабы дать несколько отдохнуть левому его плечу, на котором лежал он более тридцати часов неподвижно. Как в сей день надежда нас несколько оживила, то предложили некоторые участвующие призвать сестру милосердия для хождения за ним, он, вслушавшись, сказал: «Разве покуда я не с матушкою, а если Бог, позволит мне соединиться с нею, то никакой сестры милосердия не нужно будет, любовь ее всех заменит». В этот день съел он несколько ложек бульону, а к вечеру выпил полчашки чая; с посетителями разговаривал твердым голосом, а с некоторыми даже шутил. Большая часть их, видя спокойствие больного, не жаловавшегося ни один раз на свои страдания, не полагали его раненым смертельно. Три раза посылал он узнавать о здоровьи Чернова. В ночь сон был равно прерывающийся, и 12-е число проведено было одинаково с днем предыдущим. Известие о вас имел он от ездившего для свидания с вами г. Васильцовского. В ночь на 13-е число уснул он сряду часа три и поутру казался несколько посвежее, и глаза чище; поворотясь же без помощи на правую сторону, дал он нам большую надежду к выздоровлению, хотя столь скорое возвращение сил и приметное уменьшение страданий несколько нас тут же и устрашало, но молодость, его хорошее здоровье, коим всегда он наслаждался, давали повод думать, что если пуля не повредила внутренностей, то рана сама по себе хотя и тяжелая, но может быть несмертельна.

Доктор Аренд поехал к вам в этот день, что удвоило наши надежды. К вечеру слабость сделалась сильнее, и мы, полагая, что оная происходила от того, что он много разговаривал с посетителями, в сей вечер их не принимали. Во всю ночь с 13-го на 14-е число он не засыпал и даже тосковал. Открывшаяся боль в правом плече показала, что печень повреждена. Мы не оставляли его ни на минуту и провели возле его постели всю ночь: доктор Аренд, г. Васильцовский, брат мой и я. Жажда у больного была чрезмерна. «Кажется мне,— говорил он,— что это последняя для меня ночь и что до следу­ющей расстанусь с вами навеки». Благодаря нас за попечения об нем, говорил он: «Боже мой! Как я счастлив! Ни в утешениях дружбы, ни в пособиях медицины недостатка не имею, но Чернов, может быть, нуждается и в простом фельдшере, как бы я желал облегчить участь его!» Поутру, 14-го числа, слабость не уменьшалась, а к полудню увеличилась, и он потребовал священника, чтобы исполнить вторично долг христианский. Сохраняя память и спокойствие, он говорил, что свет померкает в глазах его до того, что иногда нас не узнает, что чувствует последние свои минуты, и что желал бы проститься с вами и получить ваше благословение. Мы старались ободрять его, а доктор сказал ему: «Когда вы уснете несколько, то я дам вам бульону».— «Дайте теперь,— отвечал он,— если считаете нужным, после будет поздно. Сон мой будет вечный сон». Это было в исходе первого часа пополудни. Сидя у его постели и держа охладевающую его руку, я не переставал утешать его выздоровлением, но он, вынув из моей руки свою руку и укусив себя прежде за один палец, а потом за другой, сказал мне: «Видите ли, что я не чувствую никакой боли, я уже полумертвый. Напрасно утешаете вы меня выздоровлением, на жизнь и на смерть смотрю я равнодушно». Расставаясь с жизнью, продолжал он с необыкновенным спокойствием: «Сокрушаюсь только о том, что кончиною моею наношу жесточайший удар моим родителям, но вы знаете все происшествие, удостоверьте их, что я не искал смерти, но честь требовала, чтобы я дрался, я уверен, что для них легче будет видеть меня в гробе, нежели посрамленного, и что они простят мой поступок, судьбами мне предназначенный».

За сим прощался он со всеми окружающими и потом  замолчал. Дыхание спиралось в груди его. Мы неподвижные с благоговением взирали на героя-христианина, героя чести и добродетели. Он лежал на спине и, подымая ко мне руки, сказал слабым голосом: «Пособите мне поворотиться на правый бок, мне легче будет скончаться».

Оцепенелый от горести и удивления, я наклонился; он обнял меня за шею охладелыми руками, поворотился на бок, произнес несколько раз тихо: «Ma pauvre mere» — и, закрыв глаза, испустил на руках моих последний вздох в час и двадцать минут пополудни. Кончина незабвенного юноши есть кончина праведника. Это был тихий, ничем не возмущаемый сон. Мир праху твоему, юноша добродетельный, жертва друзей вероломных и корыстолюбцев неистовых!

Вера, утешительница душ праведных, вашей подобных, и память добрых дел незабвенного сына вашего могут поддержать вас в горести, ни с какою в мире несравненною. Примером вашим покажите неверующим, какова сила веры.

Не предавайте забвению искреннего друга милого юноши, человека, искренно разделяющего горесть вашу и пребывающего навеки с чувствами душевного к вам уважения,

Николая Пражевского».

Что касается Чернова, то об его последних минутах сохранился рассказ декабриста, князя Евгения Оболенского[8].

«По близкой дружбе с Кондратием Федоровичем Рылеевым, я и многие другие приходили к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к поступку благородному, через который он вступился за честь сестры как жертвы того грустного предрассудка, который велит кровью смыть запятнанную честь. Предрассудок общий и чуждый духа христианского. Им ни честь не восстановляется, и ничто не разрешается, но только удовлетворяется общественное мнение, которое с недоверчивостью смотрит на того, кто решится не подчиниться общему закону. Свежо еще в памяти у меня мое грустное посещение: вхожу в небольшую переднюю, меня встретил Кондратий Федорович, я вошел и, признаюсь, совершенно потерялся от сильного чувства, возбужденного видом юноши, так рано обреченного на смерть; кажется, я взял его руку и спросил, как он себя чувствует. На вопрос ответа не было, но последовал другой, который меня смутил. Много лестных слов, мною незаслуженных (я лично не был знаком с Черновым), сказал мне умирающий в избытке сердечной теплоты. Молча я пожал ему руку, сказав ему то, что сердцем выговорилось в этот торжественный час, хотел его обнять, но не смёл коснуться его, чтобы не потревожить его раны, и ушел в грустном раздумьи. За мною вошел А. И. Якубович, один из кавказских героев, раненный пулей в лоб, приехавший в Петербург для излечения от раны, выдержавший операцию трепанирования черепной кости и громко прославленный во многих кругах за его смелый и отважный характер и за многие доблестные качества, засвидетельствованные кавказскою боевою жизнью. По обыкновению, Якубович сказал Чернову речь. Ответ Чернова был скромен в отношении к себе, но он умел сказать Якубовичу то слово, которое коснулось тонкой струны боевого сердца нашего кавказца, он вышел от него со слезами на глазах, и мы молча пожали друг другу руки. Скоро не стало Чернова, с миром высшим отошел он в вечность. Его мать не знала о горестной судьбе возлюбленного сына, кажется, что он не желал, чтобы сообщили ей, а в особенности сестре то грустное событие, которого исход был так близок и так неизбежен. Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова, и товарищи вынесли гроб и понесли в церковь. Длинной вереницей тянулись и знакомые и незнакомые воздать последний долг умершему юноше. Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища: все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выражало сочувствие тому, кто собою выразил идею общую, которую всякий сознавал и сознательно и бессознательно: защиту слабого против сильного, скромного против гордого. Так мыслят здесь, на земле, с земными помыслами! Высший суд, испытующий сердца, может быть, видит иначе и там на, небеси давно уже соединил узами общей вечной любви тех, которые здесь примириться не могли»[9].

Новосильцева перевезла тело сына в Москву и похоронила его в склепе в Новоспасском монастыре, заготовив себе место возле его могилы. Оплакивая невознаградимую утрату, в которой сама была виновата, она отдалась вся молитве и делам благотворения и до самой кончины не снимала глубокого траура. Кроме церкви, митрополита Филарета и самых близких родных, Новосильцева нигде не бывала и первое время даже никого не хотела видеть. В отчаянии она говорила Филарету:

 — Я убийца моего сына, помолитесь, владыка, чтобы я скорее умерла.

— Если вы почитаете себя виновною,— отвечал Филарет,— то благодарите Бога, что он оставил вас жить, дабы вы могли замаливать ваш грех и делами милосердия испросили утешение души своей и вашего сына; желайте не скорее умереть, но просите Господа продлить вашу жизнь, чтобы иметь время молиться за себя и за сына.

Бывая часто у Филарета на Троицком подворье, Новосильцева всегда стояла во время службы в темной комнатке, смежной с церковью, и молилась у окошечка, проделанного в церковь[10].

На месте дуэли, в парке Лесного института поставлены два гранитные круглые камня, о печальном значении которых едва ли кто теперь знает. В 1833 году Новосильцева приобрела харчевню, где умер ее сын, построила вместо нее церковь во имя св. Владимира и при ней богадельню, в сад которой и перенесена харчевня, сохранившаяся до сих пор. Покупка земли, постройка церкви и богадельни обошлись Новосильцевой около миллиона рублей. Церковь каменная, с одним престолом, план и фасад ее составлен архитектором Шарлеманем, а образа писаны профессором Веги и известным художником Воробьевым[11].